Воспоминания Леонида Яковлевича ТРЕМБОВОЛЬСКОГО прислал в редакцию журнала его сын Яков. Написаны они двадцать лет назад.
Это рассказ о нескольких поколениях одной семьи. В нём отражается наша история на протяжении шестидесяти лет неспокойного XX века.
Прожита долгая жизнь. И в памяти всё чаще и чаще всплывают картины прожитых дней и не дают уснуть.
И конечно же, мои записки – это не биография. Фрагменты воспоминаний скорее напоминают детские кубики, из которых складывается панно жизни…
Трембовольские и Зильберберги
Папин род Трембовольских связан с Новоград-Волынском (бывшее название Звягиль, на идише – Звил). Когда-то это было местечко, населённое портными, сапожниками, жестянщиками, лавочниками и другими ремесленниками, многочисленной беднотой, проживающих в покосившихся и наполовину ушедших в землю домиках. В непосредственной близости от живописнейшей реки Случь, протекавшей через город, располагалась небольшая улочка Троицкая. Вот на этой улочке и находился деревянный дом рода Трембовольских.
У дедушки Боруха и бабушки Брахи было два сына и две дочери. О старшем сыне, к сожалению, я почти ничего не знаю. Мне известно только, что он погиб на войне в 1914 г. Второй сын – Яков (Янкл), будущий мой отец, 1887 г. р. Дочери Блюма и Сарра. Дедушка с бабушкой держали бакалейную лавку. Но, так как дедушка был религиозным человеком и большую часть времени молился, все заботы о доме и лавке лежали на бабушке. К сожалению, она рано умерла, ещё до моего рождения. А вот дедушку помню. Он уехал от нас в Палестину в 1929 г., когда мне было уже 6 лет.
Обычно дедушка сидел на стуле в своём традиционном капоте и ермолке с молитвенником в руках и зачастую дремал. В такие моменты я подносил к его носу щепотку нюхательного табака из его кисета, и он чихал, не просыпаясь.
Мама Евгения (Геня) Зильберберг родилась в Бресте, ориентировочно в 1897 г. ,в большой семье. Её отец Хаим был известным ювелиром. Мама рано умерла, и отец вторично женился. У мамы было четверо братьв и четыре сестры. Дом, в котором жила семья в Бресте, сохранился по сегодняшний день.
В 1915 г., во время Первой мировой войны, мамину семью выселили из Бреста. На каком-то полустанке она, восемнадцатилетняя девушка, и её сестра Соня, старше на два года, отстали от эшелона. Этот трагический случай навсегда разлучил двух сестёр с отцом и мачехой и на 60 лет с братьями и сёстрами.
Они добрались до Киева, где жил их брат. Здесь сестёр ожидал ещё один страшный удар. Они узнали, что брат Лазарь, который работал инженером на железной дороге, погиб.
Вспоминаю случай, рассказанный мамой. Петлюровцы, которые тогда хозяйничали в Киеве, ставили её к стенке для расстрела как жидовку. И только хозяйка спасла её, сумев убедить их, что мама полька, а не еврейка.
…Папу мобилизовали в армию. Попал он, как музыкант, в армейский полковой оркестр. Кажется, в 1916 г., их полк стоял в Киеве и военный духовой оркестр играл в парке. Там мама и познакомилась с папой.
В 1920 г. армия Будённого совершила бесславный поход на Варшаву. Моя мама тоже была участницей этого похода. В армии Будённого она была сестрой милосердия. Мама заболела тифом, их часть в это время проследовала через Новоград-Волынск, и её оставили в этом городе.
...А через три года, 17 мая 1923 года, появился на свет я. В 1925 году родилась моя сестра Бронислава (Броня), в 1934 году – брат Вова (Вульф).
Папа светского образования не имел, только религиозное, и практически никакой специальности. Но он хорошо читал и писал на русском языке, знал украинский. А мои задачи по математике решал в уме и по-своему, нестандартно. Когда папе было лет под шестьдесят, он с отличием окончил бухгалтерские курсы. Правда, работать по этой специальности ему не пришлось.
Американские родственники подарили папе мережечную (вышивальную) машину. Она пришла в Новоград-Волынск на его имя от знаменитой немецкой фирмы «Зингер». Мама самостоятельно сумела освоить эту довольно сложную технику. И обучила папу работать на машине. В городе подобных машин не было, и мои родители стали монополистами в этом деле.
Мамины братья и сёстры из Польши переехали в Америку. Самуил обосновался с семьёй в Нью-Йорке, стал известным врачом и умер в возрасте 88 лет. Сол – в Туксоне. Унаследовал от отца ювелирное дело. Сол умер также в преклонном возрасте.
Начало пути
В 1930 году, с семи лет, пошёл в еврейскую школу № 1. Кроме этой в городе была ещё одна еврейская школа (семилетка), две украинские и русская – в военном городке. До середины 30-х годов была ещё немецкая школа, которую закрыли, а учителей посадили, посчитав их «чуждыми элементами». Во второй пловине 30-х годов прекратили существование и еврейские школы по всей Украине. Хотя обучение в нашей школе велось на еврейском, после её окончания я довольно грамотно писал диктанты на русском языке. Хуже обстояло дело с разговорной речью. Общались мы дома, в школе, на улице на еврейском языке. Это был родной язык.
Учились в школе основательно, понимали, да и родители, и учителя нам говорили, что только хорошие знания помогут добиться чего-то в жизни.
В 1940 году закончил школу с похвальной грамотой (золотых медалей ещё не было), которая позволяла мне поступить в институт без экзаменов. На семейном совете решили отправить меня в Киев в авиационный институт.
Меня в институт не приняли, объяснив, что нужное количество абитуриентов-отличников уже набрали. Я растерялся. И на следующий день, забыв о своей мечте, подал документы в технологический институт кожевенной промышленности. Можете представить реакцию папы, когда я вернулся домой. На всю жизнь запомнил его слова: «Ты что захотел стать сапожником, как наш сосед Менахем?». Этого было достаточно, чтобы вернуться в Киев, забрать документы и, не заезжая домой, поехать в Ленинград. Подал документы в институт инженеров водного транспорта. Документы приняли без всяких осложнений, и после короткого собеседования сказали, что зачислен. Вернулся домой, чтобы собраться к началу учебного года. Мне сшили первый в жизни костюм, вернее перешили его из папиного свадебного, заказали овчинку, которая причинила мне потом немало неудобств из-за специфического запаха, а также сапоги. В такой экипировке, с деревянным сундучком с навесным замком, я в августе 1940 года уехал из Новоград-Волынска, как потом оказалось, навсегда. И с родителями расстался аж на три года.
...Я приспосабливался к новой жизни. Незаметно прошёл семестр. И здесь я узнал, что в Ленинграде открылся новый авиационный институт и идёт набор студентов из других вузов. Институт должен готовить специалистов-создателей авиационной техники. Это была моя сокровенная мечта. Я очень оперативно действовал. Ещё до окончания каникул мне удалось перевестись в этот институт. Что случилось, очевидно, должно было случиться –судьба. Кстати, курс ЛИИВТа, на котором я учился, буквально перед войной выехал на геодезическую практику к границе с Эстонией и попал в окружение. Немногие сумели оттуда вырваться.
Я стал студентом самолётостроительного факультета авиационного института. Занимался с большим удовольствием, и родители были горды моим выбором. Особенно отец. Сын его будет конструировать самолёты. В Новоград-Волынске таких ещё не было.
Война
22 июня 1941 года, воскресенье. Собрался в библиотеку готовиться к экзамену. И вдруг включаем радио, по которому транслируют выступление Молотова – война. Принял известие как-то спокойно. Наше поколение имело представление о войне по книгам и фильмам типа «Если завтра война». Это позже положение на фронте заставило нас осознать трагизм страшного слова «война». Тогда появился у меня страх за родных, за их судьбу там, где уже бушевало пламя войны.
В тот день я поехал в библиотеку, в понедельник сдавал экзамен и ещё через три дня – последний экзамен.
Гитлеровцы продвигались вперёд в направлении Ленинграда. В конце июня был объявлен набор добровольцев, и на следующий день вместе с другими студентами я отнёс заявление в военкомат Московского района на вступление в народное ополчение.
В Московском районе, где находился институт, формировалась 2-я дивизия народного ополчения. Из студентов нашего института были сформированы расчёты артиллерийского полка. Я был назначен заряжающим 76-миллиметровой пушки. 12 июля был зачитан приказ о выезде на полигон для учёбы. Грузились на станции Витебская-товарная. Только на платформе эшелона увидел свою пушку. По эшелону передали, что путь будет недолгим – до Красного Села, где продолжим занятия. Только в пути поняли, что везут нас прямо на фронт.
Эшелоны нашей дивизии стали отправляться на Лужский рубеж: закрыть брешь, к которой устремились фашисты, двигаясь безостановочно, особенно их танковые части.
…Я был тяжело ранен. Попал под миномётный огонь. Лежал за насыпью, прижавшись к земле, так как более надёжного укрытия поблизости не было. Помню всплеск огня перед глазами и грохот взрыва. Боли в ноге не почувствовал. Когда закончился обстрел, ко мне подбежала санинструктор, тоже студентка нашего института, разрезала сапог и сделала перевязку. Она просила разжать руку с карабином со словами, что он мне уже не нужен...
Сортировочный госпиталь инспектировал профессор Вишневский, в то время главный хирург-консультант Ленинградского фронта. Во время обхода в моей истории болезни появилась запись с его слов, о чём поведала мне лечащий врач, всего три предложения, которые запомнились на всю жизнь: «У него организм молодой. Надеюсь, что с болезнью справится. От ампутации воздержаться».
...Госпитали в Вологде, в Омске. Лечение проходило тяжело, рана не заживала, а после снятия гипса стопа не сгибалась.
Меня комиссовали и установили инвалидность II группы. При выписке я получил комплект белья, обмундирование третьей категории, то есть бывшее в употреблении, солдатскую шинель и, спасибо кладовщице, сверх нормы телогрейку под шинель, а также сапоги с заплатками на голенищах. В таком виде, на костылях, с тощим вещмешком и небольшой суммой денег в кармане, я оказался в незнакомом Омске, без родных, близких и друзей.
Квартиру предложила медсестра госпиталя, а насчёт работы помогла комиссар госпиталя – женщина, майор. Она позвонила в горком комсомола, и меня направили на двухнедельные курсы при омском отделении спецсвязи, после окончания которых приняли на работу. Занимался перевозкой по железной дороге секретной документации, драгметаллов, денежных знаков и т.п. Обслуживал маршрут Омск – Москва.
Не оставляла мысль о судьбе родных. Я слышал рассказы о зверствах фашистов над евреями. Успели ли эвакуироваться? Эти тревожные мысли не оставляли ни на миг.
Однажды по прибытии в Москву возникла мысль разыскать Министерство авиационной промышленности и попытаться узнать, какие шансы у меня продолжить учёбу в институте. Статус инвалида помог попасть в Управление учебными заведениями. Я рассказал, где учился, почему остался без документов и что хотел бы продолжить учёбу. Мне предложили поехать в Казань или Алма-Ату, где находился в то время Московский авиационный институт.
Уволившись с работы и попрощавшись с людьми, которые в трудный час приютили меня и которых добрым словом вспоминаю всю жизнь, покинул Омск и отправился в путь.
Осуществление мечты
Начался очередной этап в моей жизни. В Алма-Ате прикрепился сразу к двум столовым – студенческой и для инвалидов войны. Правда, и после посещения этих столовых выходил полуголодным. Это чувство сопровождало меня практически всё время в институте. Учёба трудностей не вызывала, так как я повторял уже пройденный в Ленинграде материал.
При зачислении в институт я вместо самолётостроительного факультета выбрал – вооружение самолётов. О своём выборе я потом не пожалел. Контингент студентов был весьма оригинальным. Наряду с бывшими школьниками и фронтовиками – много сынков высокопоставленных чиновников, получавших бронь от призыва в армию. Были и знаменитости: гроссмейстер Василий Смыслов, дочь Орджоникидзе (ушедшие с 3-го курса), сыновья Менжинского, Туполева.
Как-то, выходя из студенческой столовой, я встретил на улице родственницу Геню Линшиц, которая приехала к сестре, жившей в Алма-Ате ещё до войны. Как жену погибшего офицера, её прикрепили к столовой, располагавшейся недалеко от студенческой. Первое, что я услышал: мои родители живы и находятся где-то в Сибири, недалеко от Омска. Адрес родителей знал другой родственник Лазарь Гимельфарб, который жил в Омске. Он сообщил адрес: Кормиловский район, совхоз «Смычка».
В первом же письме мама написала, что знает о моём ранении. Ей гадала сербиянка, эвакуированная из Молдавии, и сказала, что я жив и ранен именно в ногу. В это же время родители получили ответ из Центрального справочного бюро в Бугуруслане, что в списках убитых, раненых и пропавших без вести я не числюсь.
Моя жизнь продолжалась. Учёба – лекции, лабораторные занятия, домашние задания, графические работы по черчению и т.п.
С едой было трудно, легче стало с появлением овощей и фруктов. Студенты устраивали вылазки в колхозный сад им. Сталина (в окрестностях города), где росли знаменитые алмаатинские яблоки. Потом продавали их на базаре или у театра. Милиция инвалидов не трогала. А вообще со студентами ей повозиться пришлось немало. Горожане долго вспоминали похождения студентов МАИ. Вспоминается рисунок в одной из газет накануне отправления института в Москву в августе 1943 года. Отдел кадров милиции, длиннющая очередь и плакат с надписью: «В связи с реэвакуацией МАИ штат милиционеров сокращается».
В комнате общежития нас было четыре человека из разных факультетов, по чистой случайности – все еврейские ребята. Трое из нас – инвалиды войны. Через год двое, Яша Резник и Миша Лязник, завербовались на китобойную флотилию «Слава» и уже в институт больше не вернулись. Продолжали затем учёбу в Московском институте рыбного хозяйства. С одним из них, Мишей Лязником, я в 70-х – 80-х годах встречался в Гомеле во время командировки.
Жил в комнате ещё один гомельчанин, Миша Желудёв, с инженерно-экономического факультета. Его брат, Герой Советского Союза, участвовал в 1945 году в Москве в Параде Победы, и мы с ним отметили это событие в общежитии. А в 50-х годах я с ним ещё раз случайно встретился в Минске в тракторозаводском посёлке. Он работал в военной прокуратуре и жил недалеко от нас. После демобилизации работал начальником «Спортлото».
…Советская армия вела успешное наступление на Украине. Уже был освобождён Киев, а в начале 1944 года. 13-й армией генерала Пухова – Новоград-Волынск. Родителям можно было возвращаться на родину. И дом наш сохранился.
Вернувшись в Новоград-Волынск в отчий дом, родители застали его полностью разграбленным. Жильцы, которые поселились в нём в годы оккупации, унесли практически всё, что было оставлено родителями в июле 1941 года. Нашли и унесли даже пасхальное серебро, которое, по словам мамы, было ею тщательно спрятано и замуровано в нише печки.
Началась у родителей нелёгкая жизнь, которую нужно было начинать с нуля. Но это была жизнь на родине, в своём доме.
Глядя с высоты прожитых лет, кажется, что в молодости жизненный путь каждый день отличался крутыми поворотами судьбы.
…Я познакомился с Райей. Рахиль Кремерова, по паспорту, родилась в Гомеле 15 декабря 1924 г., была моложе меня на полтора года. В начале 30-х годов её семья переехала в Москву. Отец, Исаак Давидович, работал коммерческим директором артели в подмосковной Апрелевке, которая изготовливала пластмассовые изделия, в основном пуговицы. Мама, Елизавета Львовна, была значительно моложе отца, вела домашнее хозяйство. Сестра Раи – Дора, моя ровесница, была в то время на фронте. Прошла войну связисткой от звонка до звонка – закончила в Берлине. Во время войны семья эвакуировалась в Рубцовск Алтайского края. После возвращения в Москву Рая поступила в 3-й медицинский институт, который размещался недалеко от их дома на Большой Грузинской. Кремеровы занимали небольшую квартиру с очень маленькой, без окон, спальней. В квартире, в двух других комнатах, жила семья папиной сестры Любы Цейтлин. У Раи было много родственников – в Москве, Казани, Украине, Белоруссии.
Один из двоюродных братьев, Лёва Горелик, работал главным агрономом в знаменитом колхозе «Рассвет», где председателем был Герой Советского Союза и Герой Социалистического труда Орловский. Лёва был также парторгом колхоза. Познакомился он с Орловским в Москве в редакции журнала «Сельское хозяйство», где работал после окончания Тимирязевской сельскохозяйственной академии, и тот его пригласил к себе. Работа Лёвы была оценена правительством орденом Ленина.
В 1946 году, уже будучи студентом 5-го курса, я приехал на каникулы домой. Причём не один, а с Раей. Она познакомилась с моими родителями, родными и друзьями. Приняли её очень радушно. Купались, загорали, катались на лодке. Ещё раз мы с Раей приехали в Новоград в 1947 году, накануне нашей свадьбы. Эта поездка была непродолжительной и, кажется, последней совместной поездкой туда.
Буквально через несколько дней после окончания лётной практики, 28 сентября 1947 года, был зарегистрирован наш с Раей брак. Свадьба была дома. Папа Раи организовал даже «хупе», то есть венчание по еврейскому обряду.
Медовый месяц длился у нас буквально три дня, так как с 1 октября начиналась практика. После защиты дипломного проекта я уже знал место будущей работы – Казань, авиационный завод им. С.П. Горбунова. Одно из ведущих предприятий Туполева.
Прерванный полёт
Июль 1948 года. Начало самостоятельной работы. Мне, получившему желанную профессию, по тому времени элитную, казалось, что последующая жизнь определилась. Работай, набирайся опыта и отдавай знания и приобретённый опыт обществу. Живи и радуйся. И начало жизни в Казани как бы подтверждало это. И совершенно не думалось, что удача может отвернуться от нас.
Меня направили в бригаду (так назывались конструкторские бюро) по вооружению самолёта, где начальником был Гагарин Всеволод Всеволодович. Я оказался единственным специалистом с образованием по данному профилю. В основном работали выпускники Казанского авиационного института, в котором специалистов по вооружению самолётов не готовили.
На заводе шло освоение нового, самого мощного тогда, стратегического бомбардировщика А.Н. Туполева – ТУ-4. Создание самолёта, отечественной «летающей крепости», прототипом которого был американский «Боинг-29», было до некоторой степени революционным этапом в развитии отечественного самолётостроения.
Работа над самолётом ТУ-4 сегодня далёкая история и секрета не представляет. А в то время все работы по самолёту были засекречены. У меня имелся специальный допуск и выработалась профессиональная привычка дома, и вообще вне завода, о работе не рассказывать. Жена не знала марки самолёта, который изготавливал завод, хотя видеть этот самолёт она могла в воздухе над заводским аэродромом.
Приехала Рая в Казань в конце сентября, до этого успешно сдав госэкзамены. С ней прибыл и багаж: никелированная кровать (свадебный подарок), постельные принадлежности и кое-что из посуды. К её приезду я успел приобрести небольшой стол и два стула, угловую этажерку для книг и старинную тумбочку с мраморной крышкой. Всё купил с рук. В дальнейшем приобрели диван и заказали у столяра одностворчатый шкаф. Уже можно было жить.
Проблем с работой у Раи не было. К приезду был согласован с горздравотделом вопрос направления её в поликлинику нашего района, в котором были расположены два крупнейших авиационных завода – самолётостроительный и моторостроительный. Вместе с врачебной работой началась её общественная работа, без которой она не могла жить. Её избрали в комитет комсомола поликлиники, на следующий год – секретарём комсомольской организации и членом пленума райкома комсомола. В этом же 1949 году мы поступили в вечерний двухгодичный университет марксизма-ленинизма. Это была инициатива Раи. Я долго сопротивлялся. Но её доводы, что ей придётся одной поздно возвращаться с занятий домой, возымели действие. Я тоже стал слушателем университета.
11 февраля 1951 года родился наш первенец, названный Борисом в память о дедушке Барухе. После его рождения был совершён еврейский обряд, который организовал Раин отец. Он специально приехал из Москвы и специалиста привёз с собой. Во время обряда (он совершался в нашей комнате) мама устроила на кухне шумную стирку, чтобы как-то отвлечь соседей.
В конце сентября 1951 года меня вызвали в отдел кадров и сообщили, что по указанию Москвы с меня снят допуск к секретной работе и я больше не могу быть использован на своей должности. На вопрос о причине снятия допуска ответили, что им это неизвестно. Уже было несколько случаев ухода с завода евреев, в том числе руководящих работников, но я этому не придавал значения. На заводе не заостряли внимание на этом вопросе. Очевидно, что те, кто уже понимал сложившуюся ситуацию, молчали. 17 сентября 1951 года я был уволен. Чтобы в трудовой книжке не появилась запись, что уволен по статье, кадровики посоветовали написать заявление уволить меня по собственному желанию. Не знал тогда, что не от записи в трудовой книжке будет зависеть в дальнейшем моя судьба.
Решили вернуться в Москву. Альтернативы не видели. Где-то в глубине души теплилась маленькая надежда, что всё – нелепая ошибка, в Москве исправят её. Мы были молоды и наивны. Распродав по дешёвке немногочисленную мебель соседям и распрощавшись с родными, друзьями, сослуживцами, мы покинули Казань.
Во второй половине сентября 1951 года мы вернулись в Москву. В маленькой квартире на Большой Грузинской нас оказалось семь человек. Раина сестра Дора вышла замуж и занимала маленькую тёмную комнату. Мы расположились в общей проходной комнате вместе с родителями. Тогда неудобств не замечали и не думали о них. Теплилась надежда, что всё образуется. Однако через несколько дней пребывания в Москве и общения с родственниками мы узнали о сложившейся обстановке, об увольнениях из оборонной промышленности, министерств, учебных заведений и других организаций так называемых безродных космополитов. Кампания начала разворачиваться и в газетах. Тем не менее, я решил съездить в Министерство авиационной промышленности, в Управление кадров. Там, без объяснения причин, мне заявили, что в отрасли я как специалист не могу быть использован. На прощание чиновник цинично пожелал успеха в трудоустройстве.
Моим надеждам пришёл конец. Надо было искать работу. Однако прежде прописаться. Начались московские хождения по мукам. В прописке в доме на Большой Грузинской получили отказ с формулировкой «отсутствие санитарной нормы». Буквально на следующий день пришли проверять, выехали ли мы. Второй отказ в прописке в квартире, где уже имелась саннорма, к Раиным родственникам, старым большевикам, которые жили на режимной улице Воровского, мы получили с другой формулировкой, «неорганизованный приезд». Пришлось отцу Раи искать обходные пути. Прописали меня одного, и то на три месяца. Но этого уже было достаточно, чтобы начать второй этап московских хождений по мукам. Списал с объявлений Мосгорсправки с десяток организаций, где требовались конструкторы: по прожекторам, медицинскому инструменту, металлорежущим станкам и др. Готов был осваивать любой вид работы.
Но во всех отделах кадров получал отказ. Где сразу, как только раскрывали паспорт, где велели прийти через несколько дней. Мне организовали встречу с начальником конструкторского отдела проектного института «Моссоветпроект». Разговор оказался обнадёживающим. Институт в то время работал над рядом проектов для открывшейся выставки ВДНХ, и конструкторы требовались. Работа в институте была бы оптимальным вариантом, так как мог решиться вопрос с моей пропиской.
8 ноября 1951 года я приступил к работе, с которой относительно быстро освоился. Всё же трехлетнее пребывание в Казани не прошло даром, появился опыт, а самое главное – уверенность, что сумею освоить новый профиль работы.
В «Моссоветпроекте» в то время работали над проектами для открывшейся выставки ВДНХ. Меня включили в работу по этой тематике. Принимал участие в разработке телемеханической системы подсветки меняющихся струйных водяных фигур фонтана «Каменный цветок», авторами которого были архитекторы братья Тупуридзе. Мною была разработана конструкция одного из центральных торшеров выставки «Колос», а так же пульт центрального управления наружным освещением выставки. Разрабатывал освещение памятника Юрию Долгорукому. Принимал участие в модернизации фонарей памятника Пушкину и других работах.
Если от моей трёхлетней работы в Казани никакого следа не сохранилось – самолёты ТУ-4 давно исчезли и остались только в памяти немногих людей, то в Москве и сегодня работают светильники, разработанные мною.
В институте я трудился 13 месяцев. За это время через Моссовет мне продлевали прописку дважды по три месяца. Итого был прописан девять месяцев, а четыре месяца работал как бы незаконно, пытаясь получить разрешение. Эти попытки превратились только в пытки. Желания бороться больше не было. Решили уехать из Москвы.
Возникла мысль попытать счастье в Белоруссии, на родине Раи. Ехали в Бобруйск, а оказались в Минске…
Жизнь в Белоруссии
По рекомендации знакомых меня принял главный конструктор Минского тракторного завода Дронг Иван Иосифович. Он ознакомился с моими документами. Я ответил на ряд вопросов, в том числе какие работы выполнял в последнее время. Мне была предложена работа старшего инженера-конструктора, жильё через 2-3 месяца, а на это время – общежитие. Я то ли от растерянности, то ли для солидности, поблагодарил и пообещал завтра, посоветовавшись с родными, дать ответ. Этим ответом я себе устроил бессонную ночь. Всё боялся, что завтра может что-то измениться. Хочу отметить, может быть, и незначительный факт, но характеризующий главного конструктора как умного и интеллигентного человека. Во время нашего разговора я боялся вопроса, почему меня уволили с авиазавода. Но Иван Иосифович о причине моего увольнения догадывался.
28 декабря 1952 года, за два дня до Нового года, приступил к работе. Если не ошибаюсь, ровно через 20 лет, тоже 28 декабря, но 1972 года, тракторозаводцем стал и сын Борис.
Вспоминая и сравнивая московские хождения в поисках работы с быстрым, безо всякой дискриминации, устройством на работу в Минске, не верится, что такое могло быть в то время, когда кампания космополитизма была в разгаре, начато «дело врачей» – провокация антисемитской направленности.
Белорусская земля оказалась для меня гостеприимной, и люди, с которыми пришлось общаться, честными, с доброй душой. В дальнейшем я убеждался в том, что мои первые впечатления о белорусской земле, ставшей моей второй родиной, оказались верными.
Определили меня на работу в КБ трелёвочного трактора, начальником которого был Мавировский Николай Петрович. Конструкция трелёвочного трактора КТ-12, который выпускался тогда заводом, была разработана в КБ Ленинградского Кировского завода и передана в Минск для производства.
Впервые о трелёвочных тракторах я узнал, только придя на завод. С первых же дней пришлось усиленно заняться изучением новой для меня техники. Большую роль в моём становлении сыграл прекрасный коллектив и высококвалифицированные руководители, которые меня многому научили. Особенно много полезного я перенял от общения с главным конструктором Иваном Иосифовичем Дронгом, который начал свою конструкторскую деятельность ещё в 1931 году на Сталинградском тракторном заводе. Высокий инженерный уровень тракторной техники в стране более полувека был обязан его таланту. Это и первые тракторы СТЗ-15/30, и знаменитый СХТЗ-НАТИ, тягачи для военных нужд, тракторы КД-35, КТ-12, ТДТ-40 и «Беларусь». Государство высоко оценило его заслуги, дважды присвоив звание лауреата Государственной премии и наградив многими орденами и медалями. И.И. Дронг был профессором. Уйдя с завода, работал в Министерстве автотракторной промышленности и главном научно-исследовательском институте НАТИ. Умер в 1993 году на 86-м году жизни.
С приездом Раи встал вопрос о её работе. Это совпало с ещё продолжавшейся гнусной кампанией, связанной с «делом врачей».
Придя в окружной военный госпиталь, куда требовался невропатолог, и встретившись с начальником неврологического отделения подполковником Васильевым Макаром Алексеевичем, получила от него в очень вежливой форме отказ. Он честно объяснил, что кадровики её не пропустят. Однако попросил Раю оставить свой адрес. Впоследствии я ближе узнал Алексея Макаровича как умного и честного человека.
Раины хождения всё-таки дали результат. Требовался врач на сезонную работу в спецсанаторий «Несвиж». В общем, для партийной и советской номенклатуры. И вот чудо – её приняли. Для меня этот факт до сих пор остаётся загадкой.
Санаторий размещался в старинном замке Радзивиллов с парком, прудами. Райское место.
Прошло несколько месяцев. Сталин умер, власти вынуждены были признать, что так называемое «дело врачей» было сфабриковано, врачи выпущены на свободу и реабилитированы. Примерно в это же время пришла открытка с приглашением Рае на переговоры по поводу работы в госпитале.
Осенью 1953 года Рая приступила к работе в окружном военном госпитале, в небольшом, но дружном коллективе неврологического отделения под руководством замечательного человека, полковника медицинской службы Васильева Макара Алексеевича.
...В октябре месяце с конвейера впервые сошёл серийный трактор «Беларусь» МТЗ-2 – первенец знаменитого впоследствии семейства тракторов. Он был детищем конструкторов завода. В разработке модели мне не пришлось участвовать, к моему приходу на завод конструкция была уже в основном разработана. Зато на всех последующих этапах её модернизации, в разработке новых тракторов семейства принимал непосредственное участие. В 1954 году и начале 1955 года – в разработке более мощного трелёвочного трактора ТДТ-60, который был рекомендован к серийному производству. Для этого трактора мною была разработана кабина – один из важнейших узлов трактора.
Это был первый опыт разработки такого узла конструкторами МТЗ, так как первые тракторы «Беларусь» кабины не имели. Опыт оказался удачным благодаря ряду нестандартных решений, осуществлённых в конструкции кабины. Эта первая большая самостоятельная работа сыграла значительную роль в моём становлении как конструктора новой для меня техники.
В 1955 году Минский тракторный стал специализировался на производстве колёсных сельскохозяйственных тракторов. Конструкторский отдел МТЗ подключился к работам по созданию электротрактора средней мощности на базе трактора «Беларусь». В сентябре того же года в отделе создается новое конструкторское бюро по электротрактору, и меня назначают его начальником. Позже я перешёл в КБ серийного трактора «Беларусь» руководителем группы электрооборудования и внешнего оформления, в котором проработал до 1960 года.
Следующий 1957 год оказался для нашей семьи знаменательным и радостным, 14 марта родился второй сын Яша, названный в честь моего отца. Родился уже в новой квартире, единственный член семьи, не познавший жизнь в коммуналке. Так же, как и с нашим первенцем, уже не опасаясь соседей, был совершён еврейский обряд. Организовал это мероприятие снова Раин отец. Правда, специалиста везти из Москвы не пришлось, обошлись местным…
Все годы моя мама мечтала о встрече со своими братьями и сёстрами, с которыми рассталась ещё девчонкой. В 70-х появились признаки того, что мечта может стать реальностью. Понемногу начали выпускать советских граждан за границу. В 1972 году пришёл вызов для выезда мамы на постоянное место жительства в Америку.
К этому времени она тяжело болела. За визой я с мамой ездил в Москву в американское посольство. А в начале декабря 1973 года мы проводили её из аэропорта «Внуково» в Нью-Йорк, снабдив подарками для братьев и сестёр и 200 долларами, максимальной суммой, которую обменяли по выездным документам. 59 лет мама не видела братьев и сестёр. Даже трудно представить радость мамы от этой встречи. Об этом говорили её письма и фотографии, которые мы успели получить менее чем за её двухмесячное пребывание в Нью-Йорке, Сан-Франциско и Туксоне.
И вдруг, 26 января 1974 года, страшный звонок из Америки, о том, что мама скоропостижно скончалась от сердечного приступа. Очередное, ничем не поправимое горе, пришедшее в нашу семью. Вернулись из Америки её обручальное кольцо, часики и 200 долларов (в виде сертификатов Внешторга), которые везла с собой...
Леонид ТРЕМБОВОЛЬСКИЙ
(Воспоминания публикуются в сокращённом варианте).
Воспоминания заканчиваются серединой 70-х годов. Прошло более 40 лет. Нет среди нас их автора, Леонида Яковлевича Трембовольского. Он умер в 2000 году. Но семейные традиции продолжают сыновья Борис и Яков, внуки Дмитрий, Кирилл, Раиса и Владимир. Они живут в Минске, Москве, Берлине, Нью-Йорке...
