Журналу «Мишпоха» 30 лет. Много это или мало? Много, ибо я знаю, что такое 30 лет. Ибо столько лет я уже живу в Америке. Многое за эти годы менялось в моей жизни, и многое менялось в жизни журнала. Узнал я о журнале случайно. Уже живя в Америке. Рассказал мне о нём мой старый друг, чудесный писатель Михаил Шульман, который переехал в Нью-Йорк чуть-чуть раньше меня.
– Марате, – как он с белорусским акцентом называл меня, – ты знаешь, в Витебске выходит очень интересный журнал. Я добавил бы, хороший журнал, и ещё бы добавил, что у него хороший редактор. По фамилии Шульман.
– Вы?! – не сразу сообразил я.
– Ой, Марате, у тебя от работы а дрейдл ин коп (юла в голове – идиш). Где я, и где Витебск? Неужели ты думаешь, что на свете есть только один Шульман. Нас, Шульманов, много.
– Вы видели этот журнал? – спросил я.
– Не только видел, но и успел опубликоваться в нём! – с гордостью ответил он. – Журнал форматом с «Юность». Но, скажу честно, он лучше «Юности»! Поверь мне, старому литературному волку. Кстати, молодой человек, как ты думаешь, не пора ли тебе в нём напечатать краснопольскую майсу про свою мишпоху? Кстати, ты знаешь, как называется журнал?
– Не знаю, – сказал я.
– Он называется «Мишпоха»! Теперь ты понимаешь, почему он лучше «Юности». Юность проходит, а мишпоха всегда с нами. Так что название хорошее, журнал хороший и редактор хороший. Три хорошо – это совсем хорошо! Как старый учитель, я сказал бы – отлично!
И буквально через неделю я послал в журнал рассказ. Ответ пришёл быстро. Так началась моя дружба с журналом и с его редактором Аркадием Шульманом.
В юбилей, хочется пожелать журналу быть всегда молодым, как юность, и быть всегда вечным, как мишпоха!
Отец всегда учил меня не отчаиваться в любых ситуациях. И всегда говорил, что утро мудрее вечера. И что утро всегда будет. Прожил он очень нелёгкую жизнь.
Что только ни вобрала в себя эта жизнь! И бедное голодное детство, когда от недоедания терял сознание. И война, которую прошёл от корки до корки и потом ничего не говорил о ней, только во сне продолжал идти в атаку. И единственную медаль «За отвагу», которую никогда не снимал c праздничного пиджака. И вторую медаль «За отвагу», о которой не знал и которая нашла его после того, как его не стало. И работа учителем математики, когда из-за неоконченного высшего образования всякое начальство, кому не лень, унижало его и словом, и делом, и это несмотря на то, что его ученики становились призёрами математических олимпиад и при поступлении в институты сдавали математику на отлично. Но он оставался оптимистом и верил в доброе утро. Так и не дожив до него!
Отец никогда не рассказывал о войне, но всегда на праздники надевал старенький пиджак со старенькой медалью «За отвагу» и часто среди ночи кричал:
– Орудие к бою! Прямой наводкой по врагу! – и в стотысячный раз шёл брать Сапун-гору.
***
Мой отец, сельский учитель математики, с детства прививал мне любовь к геометрическим фигурам, уча меня находить геометрические линии в любой вещи. У отца были стереокартинки геометрических фигур. Игрушек у меня в детстве почти не было и моей любимой игрой было смотреть эти картинки через специальные очки, и тогда всевозможные геометрические фигуры оживали, превращаясь в героев волшебной страны. Может, поэтому я люблю геометричность линий модернизма.
***
Мой отец никогда не выбрасывал крошечку хлеба. Буквально сдувал её на ладонь и отправлял в рот. Особенно маме не нравилось, когда он подбирал крошки хлеба при гостях. Тогда она говорила:
– Для чего ты это делаешь? Возьми целый кусочек, если хочешь кушать. Он виновато смотрел на неё и отвечал:
– Я так воспитан! Не могу выбрасывать хлеб!
Мой папа не любил читать глазами мои рассказы, а очень любил, чтобы я их ему читал вслух. Иногда после рассказа мы долго говорили, иногда он молчал и говорил, что надо подумать. Однажды после очередного моего чтения сказал:
– Сыночек, я не знаток литературы, и даже не учитель литературы, а учитель математики, но мне кажется, что рассказ должен быть как математическая задача. Писатель должен ставить проблемы перед читателем, но никогда не давать на них ответы. Ответ должен найти сам читатель! Ибо что это за задача с готовым ответом? – папа улыбнулся и добавил: – Но мы ведь с тобой знаем, что у каждой задачи есть только один верный ответ!
***
Где бы человек ни оказался, он всегда ищет что-то знакомое с детства. В каких бы обстоятельствах ни оказался, ему необходимо увидеть что-то знакомое, чтобы успокоиться и взять себя в руки.
Отец рассказывал мне, что во время войны, когда он с маленькой противотанковой пушкой впервые оказался перед вражескими танками, идущими прямо на них, в какой-то момент весь расчёт орудия охватило оцепенение. Они стояли, смотрели на надвигающиеся танки и ничего не делали... И в этот момент из-под гусениц первого танка выскочила дикая утка и, кряхтя, побежала перед гремящей машиной. В тот же миг мы все пришли в себя и бросились заряжать пушку! Мы не могли позволить танкам раздавить утку!
***
Как-то спросил у папы, какая первая мысль пришла к нему в голову, когда услышал о начале войны. Он вздохнул и сказал:
– Я тогда в Гомеле учился в институте. Нам объявил преподаватель на лекции о начале войны. Первой мыслью было, как добраться до мамы в Краснополье, когда в кармане всего два рубля. Больше я ни о чём не думал. Даже не вдумывался в слово война. Я думал только о маме, о младшем брате и племяннице, которые были с мамой. Пришёл на квартиру, где жил. Отдал два рубля хозяйке, и сказал, что потом отдам остальное. «Война скоро кончится, – почему-то уверенно сказала она, – вернёшься на занятия – отдашь». И в тот же вечер я пошёл в Краснополье пешком. Шёл четыре дня. По дороге встретил первых беженцев из местечка, были среди них и родственники. Они сказали, что мама отказалась с ними ехать: ждёт меня.
***
В ночь на Ивана Купалу у нас в местечке была забава ломать скамейки возле домов. Их уносили неизвестно куда, бросали в огороды, перепутывали между домами, как вывески в сказке, и потом отыскать их было невозможно. На следующий день почти все делали новые скамейки. А мы с папой в эту ночь всегда сторожили нашу скамейку. Потому что сделал её папа из доски, которая сохранилась от его старого родительского дома, который сожгли во время войны. И ему было очень жалко эту скамейку. Сидели мы на ней всю ночь и разговаривали. Бабушка и мама были против этого и ругали нас, говорили, чтобы шли спать. Но мы не слушались. Для меня это была самая счастливая ночь. Папа всегда в эту ночь по памяти читал мне стихи Янки Купалы. И, будучи совсем маленьким, я думал, что эту ночь придумал волшебник Янка Купала. А потом узнал, что он поэт. И понял, что все поэты – волшебники.
Где-то в третьем классе я прочитал детское издание знаменитой книги Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера». В то время для меня это была приключенческая книжка, с прекрасными рисунками, и я подолгу рассматривал их. Если на первых рисунках Гулливер возвышался над лилипутами, то во второй части, сам уже маленький, как лилипут, смотрел снизу вверх на великанов. И не знаю, почему, но я, читая эту книгу, пришёл к мысли, о которой, может быть Свифт и не думал: я вдруг понял, что, каким бы ты ни был великаном перед одними, перед другими, ты будешь лилипутом. В тот же день я поделился с папой этой мыслью. Папа погладил меня по голове и сказал:
– Вот поэтому никогда не строй из себя великана. Но и никогда не чувствуй себя лилипутом! – и добавил: – Понял, юный философ?
Я кивнул, что понял. Но понял я эти папины слова значительно позже.
***
Мой отец в юности курил. В основном самокрутки. Делал их из газеты, закручивая в неё самый дешёвый табак. Моя мама рассказывала мне, что в день моего рождения он выбросил весь табак в мусорное ведро.
– Если я буду курить, то мой сын тоже! – сказал он. – Плохой пример заразителен!
Я курил только один раз, когда принёс папе трубку Шерлока Холмса. Так она называлась в сувенирном магазине. Не знаю, почему я её купил. Наверное, она привлекла меня тем, что называлась трубкой Шерлока Холмса. Подарок отцу понравился, но прежде чем положить его на полку, он сказал:
– Трубка должна пахнуть табаком!
Он попросил у соседа папиросу, вытряхнул из неё табак и набил им трубку. И мы закурили.
Когда я увидел в библиотеке громадную толстую книгу сказок Братьев Гримм, которая лежала в стопке новинок, я сразу потянулся за ней. Но библиотекарша сказала, что это книга кем-то заказана, и протянула мне что-то другое из новинок. Я очень расстроился. Буквально через два дня я побежал опять в библиотеку, и опять мне не дали эту книгу. И опять расстроенный я поплёлся домой. Мама заметила моё состояние и спросила, что со мной. Я рассказал ей про книгу сказок. Вечером, когда с работы пришёл папа, мама рассказала ему про книгу и добавила:
– Книжка есть в магазине, но у нас до зарплаты осталось только на хлеб.
– Можно обойтись и без хлеба, – сказал папа, – у нас же в погребе есть картошка.
И назавтра мне купили книжку. Моё счастье невозможно было передать: я по сей день помню эту первую мою толстую книжку сказок с коричневой обложкой, на которой были нарисованы стражники и сова.
Папа почти каждое лето ездил на курсы усовершенствования учителей в Могилёв. И всегда привозил мне какой-нибудь подарок. Однажды он привёз мне маленький металлический фильмоскоп, глядя в глазок которого можно было смотреть диафильмы. И не знаю, почему, но к фильмоскопу он купил диафильм не сказку, а про художника Питера Брейгеля – старшего. Даже мама удивилась, что это была не сказка. Папа пожал плечами и сказал, что сказку можно прочитать и в книжке.
– А ты знаешь, что это за художник? – спросила мама.
– Не знаю, – признался папа. – Но раз про него выпустили диафильм, значит, хороший.
Папа приехал поздно вечером, а фильмы в фильмоскопе можно было смотреть только днём. Я еле дождался следующего дня. Проснулся с рассветом. Примостился с фильмоскопом у окна и прилип к нему. Читать я ещё не мог. И поэтому смотрел картинки. Меня сразу удивило громадное количество людей на картинах. В диафильме вслед за картиной шли увеличенные её фрагменты, давая возможность рассмотреть разные группы персонажей. И я сам начал придумывать истории про них, настолько фигуры были колоритны. Это мне – показалось даже интереснее, чем, если бы я смотрел сказку. И я побежал на кухню и тут же рассказал бабушке историю про жнецов.
– Ты всё понимаешь? – удивилась бабушка.
– Всё! – гордо ответил я.
Бабушка так заинтересовалась рассказом, что, оторвавшись от приготовления завтрака, попросила дать ей посмотреть картинку. Она долго рассматривала жнецов, потом сказала:
– Когда посмотришь другую, расскажешь мне!
– Хорошо! – сказал я.
Я больше одной картинки в день не смотрел. Но весь день думал про неё, придумывая разные истории. И потом их рассказывал всем по очереди: бабушке, маме, папе, дедушке. И даже друзьям.
Вспомнилось, как папа, послушав мой очередной рассказ про Краснополье, сказал, что всё было немножко не так, и дядя Лейзер поругался с тётей Раей совсем по другой причине, а их дочка была влюблена не в сына директора совхоза, а в сына заведующего аптекой. Мама выслушала все его доводы, а потом решительно сказала:
– Всё было так, даже если было не так! Ведь Лейзер поругался с Раей, и ещё как поругался! А их дочка убегала из дома с этим дураком? Убегала! Марат пишет только правду!
Папа улыбнулся и согласился.
***
Когда я научился читать, первой мечтой было желание стать автором понравившейся мне книги. Конечно, это не могло произойти без вмешательства волшебника. И я стал мечтать, что встречу волшебника и попрошу его сделать меня автором… Здесь я начинал перечислять все понравившиеся мне книги, и получалось, что я должен был стать автором почти всех книг, имеющихся в библиотеке.
Когда я рассказал папе о своей мечте, он сказал:
– А не лучше тебе просто стать писателем и написать свою книгу? И это можно сделать без волшебника.
– Нет, не лучше, – сказал я.
– Почему? – спросил папа.
– Потому что я не знаю, понравится мне написанная мною книга или нет, – честно ответил я, – а книги, которые я прочитал, я уже знаю, что мне они нравятся! – и грустно добавил: – Я такой придирчивый читатель!
Вспомнилось, как я, то ли второклассник, то ли третьеклассник, сидел вечером с папой на крыльце, и мы смотрели на звёзды. Папе как раз поручили заменить учительницу астрономии, и он рассказывал мне о звёздах. Мне было очень интересно слушать. А ночью мне приснилось про путешествие на какую-то неведомую звезду. Как только проснулся, я сразу побежал к папе, чтобы рассказать ему сон, пока я его не забыл. Но папе уже надо было идти на работу, и времени слушать меня у него не было. Я растерянно сказал, что пока он придёт с работы, я всё забуду. И тогда он сказал:
– А ты запиши всё, что хочешь рассказать.
И я написал свой первый рассказ! Писал долго, даже отказался от завтрака, боясь, что забуду что-нибудь из сна. Бабушка взволнованно смотрела на меня, ничего не понимая, и спрашивала:
– Что папа сказал?
Я отмахивался:
– Папа разрешил! – и продолжал писать.
А когда закончил писать, понял, что это очень интересная работа – писать рассказы!
***
Отец очень любил лошадей. И любил их рисовать. Это единственное, что он мог нарисовать. Рисовал их простым карандашом. Лошади у него получались как живые. Когда я был маленьким, он почти каждый день рисовал мне лошадь на каком-нибудь листе бумаги.
… Постарев, он перестал рисовать. Как-то я попросил отца нарисовать внуку лошадь. Он взял в руки карандаш, подержал его несколько минут, а затем положил на стол.
– Теперь у меня не получатся такие лошади, которых я рисовал, когда ты был маленьким. А я хочу, чтобы ты запомнил тех моих лошадей... – тихо ответил он мне, и прикрыл глаза рукой, чтобы я не увидел в них слезу.
***
Когда-то в детстве, читая впервые «Алые Паруса» Грина, я едва ли не молился, чтобы история про Ассоль закончилась счастливо. И на все призывы бабушки идти обедать отвечал, что пока я не дочитаю книжку, я обедать не буду.
– Ну прочитай последнюю страницу и узнаешь, чем там всё окончилось, – посоветовала мне бабушка.
– Нельзя заглядывать в окончание книги, – категорически возразил я, – тогда неинтересно будет читать!
У папы в этот день был свободный урок, и он заскочил домой пообедать. И бабушка сразу стала жаловаться, что я не иду кушать.
– Но я же не могу спокойно кушать, – сказал я, – если не знаю, чем всё кончится.
Я буду думать и не пережёвывать
еду! – добавил я, помня бабушкины слова, что надо кушать медленно и тщательно пережёвывать еду.
– Понятно, – сказал папа, – тебе интересно, кончится всё хорошо или не очень.
– Да, – сказал я.
– А можно мне посмотреть книжку, что ты читаешь?
– Только в окончание не заглядывать! – предупредил я.
Папа взял книжку. Посмотрел первую страницу и уверенно сказал, что всё окончится хорошо.
– Ты её читал? – спросил я подозрительно.
– Нет, – сказал папа. – Но здесь написано, что это феерия. Сам автор пишет, что всё окончится хорошо!
– Как это пишет? – не понял я.
И папа, очень далёкий от литературы человек, но большой любитель сказок, неожиданно сказал:
– «Феерия» от слова «фея». Ну а фея что-нибудь придумает, чтобы всё счастливо окончилось! А сейчас садись за стол и спокойно кушай!
Честно говоря, я не поверил папе и кушал не очень спокойно. Но потом, дочитав книгу, был удивлён, что папа оказался прав!
Сейчас, читая воспоминания Ирины Одоевской о Тэффи, прочитал, как Тэффи объясняла Ирине Одоевской и Георгию Иванову, что «феерия происходит от феи, в ней всё светло, она стремится к счастью, в ней действуют добрые силы, и феерии всегда хорошо кончаются», удивляя их своей учёностью.
А папа в литературе не обладал никакой учёностью.
***
Где только не жил отец! За свою жизнь он сменил не один дом. Дом он всегда называл по-белорусски – хатой. А был настоящий дом у него только в детстве. Родительский. А потом были квартиры. Они были всякие: уютные и не очень. Но называл он их тоже хатами. В детстве я считал хатой только бабушкин дом с садом, двором, огородом и полянкой у крыльца. А все остальные дома, где я жил, были для меня квартиры. И я их так называл. И папа, услышав от меня очередной разговор о квартире, неожиданно заметил:
– Ты не в квартире живёшь, а в хате!
– Как это в хате? Это же квартира!
– Хата – это место, где тебя ждут, – сказал папа. – А тебя же в квартире ждут жена и сын. Значит, это хата.
***
Дедушка дома был главным по вьюшке. Он закрывал её и когда топили печку, и когда топили комнатную печечку для обогрева, которую мы всегда называли по-белорусски – «грубкой», или как бабушка называла её на идиш – «а грубке». Бабушка всегда шутила, что тот главный в доме, кто закрывает вьюшку! Ибо время её закрытия должно быть выбрано с умом: и чтобы тепло не ушло на сторону, и, чтобы не угореть, не дай Бог. Утром, просыпаясь первой, вьюшку открывала бабушка и растапливала печь. Дедушка, приходя обедать, забирался на стул и закрывал вьюшку от печки. Вечером «грубку» топил папа, и протопив её, мог бы закрыть и сам вьюшку, но оставлял это дело за дедушкой, чтобы не обижать его. Ибо я помню, как-то дедушка остался долго на работе, готовили в бухгалтерии годовой отчёт, и папа, не дождавшись дедушки, закрыл вьюшку. Дедушка поздно пришёл и сразу полез выполнять своё дело и очень удивился, что вьюшка закрыта. Он даже подумал, что не топили «грубку». А узнав, что топили, открыл вьюшку, сказав:
– Я не могу ручаться, что вовремя закрыли! Пусть лучше выйдет тепло, чем мы угорим!
И к утру в доме было холодно, как во дворе.
Когда папа получил квартиру, переделанную из школьного класса, и мы переселились туда, печки у нас там не было. Для варки в коридоре стояла плитка с баллоном газовым, а для отопления была «грубка». И, значит квартира имела вьюшку. Мама, увидев её, радостно сказала папе, что благодаря ей он наконец становится главным в доме. В Америке у папы уже не было ни печки, ни «грубки». И когда мама что-то ему доказывала, он сразу сдавался, говоря, что теперь в доме нет вьюшки, и он уже не главный в доме.
***
Папа часто вспоминал вкус мороженой картошки. Зимой, в лютые морозы, их маленький расчёт пушки-сорокапятки оказался на переднем крае, отражая буквально день и ночь атаки немецких танков. Продовольствие редко подвозили, даже со снарядами не каждый день пробивались сквозь шквальный огонь фуры, а вокруг были заминированные поля картошки. Из-под снега вызывающе смотрел сухой «бульбоўнiк», как говорил папа. И ночами, несмотря на мины и обстрел, они пробирались туда, чтобы отыскать оставшуюся замёрзшую картошку.
– Ох, какая она была вкусная, – вспоминал папа, – ничего я в жизни вкуснее не ел! А как она пахла! Не передать словами!
***
«Читать же меня будут всё-таки только семь лет», – писал Чехов. А читают его уже сотню лет, и дальше будут читать. Только время вносит в судьбы героев его рассказов своё, о чём никогда не думал Антон Павлович.
Учителя географии все в нашем местечке звали Беликовым. В разговорах редко вспоминали его настоящее имя, ибо для всех он был Беликовым. Как и чеховский герой, он жил, соблюдая правило всё неприятное в жизни предупредить. Приехал он в Краснополье сразу после войны, неизвестно, откуда, в тёплый жаркий день, но был он в плаще и в галошах, как будто в ожидании ливня. Поселили его у школьной уборщицы Двойры, и он, как рассказывала Двойра, прежде чем сесть на стул, проверил, крепкие ли у него ножки, и долго лазил под кроватью, проверяя все винты. На уроке он говорил слово в слово по учебнику, и этого требовал от учеников, хотя география просто требовала красочных историй, например из «Вокруг света». И хотя этот журнал у него лежал на столе, но он никогда не пересказывал из него ничего. В учительской он молчал, не вступая ни в какие разговоры, а если на педсовете его просили выступить, он отнекивался, как мог, уверяя, что со всеми согласен и иных мыслей у него нет. Но если его всё же заставляли выступить, он долго хвалил Сталина и всё руководство партии и заканчивал выступление словами, что надо жить, как велела нам партия и лично товарищ Сталин. Кроме «Вокруг света» он выписывал газету «Правда» и демонстративно читал её на переменах. Папа брал у него журнал для меня, и он давал его папе в первый день, когда приносила его почтальонка, говоря, что сам его читать будет после меня, так как загибает заинтересовавшие его страницы и не любит, чтобы кто-то знал, что его заинтересовало в журнале.
– Беликов есть Беликов! – заметила на это мама.
Единственным его развлечением была любовь к шашкам. Благодаря этой любви он подружился с папой и иногда приходил к нам поиграть, так как тётя Двойра жила недалеко. Папа, играя, любил поговорить, пошутить, но Беликов не реагировал ни на какие разговоры, и если папа просто обращался к нему с вопросом, всегда отвечал:
– Исаак Маркович, и у стен уши! Лучше будем думать, какой ход сделать!
Кушать с нами он не соглашался никогда. Но когда мама давала ему что-нибудь с собой, не отказывался.
Как-то, уже здесь, в Америке, я вспомнил по какому-то поводу о нашем Краснопольском Беликове:
– Как будто Чехов с него списал своего героя!
Папа вздохнул, задумчиво посмотрел на меня и сказал:
– Не всё так просто в жизни. Перед его приездом всех учителей директор предупредил, что он бывший враг народа и за это отсидел в лагере пятнадцать лет, и сказал, чтобы мы были с ним осторожными, как бы он нас не завербовал – папа ещё раз вздохнул и добавил: – А он, наверное, всего одно слово лишнее сказал, как когда-то твой дедушка. А ты говоришь, что Чехов списал с него своего героя... Антон Павлович не мог знать, что за слова сажать будут!
***
В первые годы после войны у нас в местечке не было ни у кого фотоаппарата, и все фотографировались в Доме быта фотографа дяди Лёши. Меня всегда фотографировали в день рождения. Надевали чистый костюмчик, чистили ботинки. Прежде чем зайти к дяде Лёше, папа заводил меня в парикмахерскую, которая была в том же Доме быта, где папин брат дядя Лёва стриг меня, наводил красоту, как говорила мама. И после этого мы шли к фотографу. В фотографии на всю стену от пола до потолка висела картина, на которой был изображён кусочек крыльца, выходящего прямо к морю. И на этом фоне все фотографировались. Всем казалось, это очень красиво. Дядя Лёша вытаскивал огромный аппарат, укреплённый на треноге, долго крутился возле него, потом ставил меня на стул на фоне этого моря и, объявив, что сейчас вылетит птичка, прятался под большой тряпкой, закрывавшей его и часть аппарата. После этого он взмахивал рукой: жди птичку! Я ждал. Птичка не вылетала. А фотография получалась. Правда, не сразу, а через неделю. Как-то, когда мне было года четыре, по дороге в фотографию я сказал папе:
– А птичка опять не вылетит! Почему дядя Лёша меня обманывает? Я не буду больше следить за птичкой!
Папа внимательно посмотрел на меня и сказал:
– Дядя Лёша не знает, что птичка не вылетает, он же под тряпкой. А птичка старенькая, – сказал папа, – ей уже тяжело вылетать. Так что пусть дядя Лёша думает, что она вылетает! И птичке хорошо, и дяде Лёше хорошо, и тебе тоже. Ты же птичку выручаешь. Лучше помолчи. И даже сделай вид, что ждёшь птичку!
Я подумал и с папой согласился.
И с этого времени понял, что иногда в жизни лучше промолчать, чтобы всем было хорошо. И даже сделать вид, что ждёшь птичку!
***
Отец утром, как всегда, вышел во двор, чтобы посмотреть, что нового взошло на огороде. Первые ростки лука уже несколько дней радовали отца. Но, посмотрев на них в то утро, отец не поверил глазам: вся зелень была оранжевой. Ни одного зелёного листочка. Даже трава на меже пожелтела.
Возвратившись в дом, отец сказал:
– Наверное, кукурузник пролетал, опылял поля и над местечком случайно сбросил удобрение. – и добавил: – Урожай будет!
Днём уже весь посёлок говорил про оранжевые огороды. И даже кто-то говорил, что собственными глазами видел этот кукурузник.
А это чернобыльская туча ночью прошла над Краснопольем.
***
Я люблю сидеть у окна и смотреть на улицу. Эта любовь у меня от папы. В детстве мы часто рядом сидели у окна и смотрели на солнечные блики, гуляющие по соседним домам, на дождь, шлёпающий по лужам, на снег, гуляющий сам по себе, и на ветер, гонящий пыль по нашей местечковой улице. Смотрели на проходящих мимо окна и здоровающихся с нами: в местечке все знали друг друга. Смотрели на редкие машины, проезжающие по улице. Это были грузовики, так как в моём детстве легковых машин в местечке было раз два и обчёлся, только райкомовская таратайка и два «козлика» – военкома и уполномоченного НКВД. Козлик уполномоченного все в местечке узнавали по звуку. И когда мы с папой слышали этот приближающийся к нашему окну звук, то одновременно, не сговариваясь, отходили от окна и задёргивали занавеску. И в этот день уже больше не подходили к окну. Любили мы смотреть на грузовики, которые редко проезжали пустыми, они были всегда гружёные доверху и ехали важно, ощущая свою значимость. В воскресенье по улице ехали телеги, из деревень везли на базар на продажу телят, поросят, кур, гусей, овечек... всё это бекало, мекало, гоготало, кукарекало... и я любил больше всего смотреть на это. Папа всегда обращал моё внимание на лошадей. Он их очень любил. И ни одну не пропускал, чтобы не сказать о ней пару добрых слов.
***
Мама всегда шутила, что её с папой познакомил Драйзер. Они стояли в библиотеке в очереди. Папа впереди. И ему досталась книга Драйзера, которую мама очень хотела прочитать. И папа уступил, отдав ей книгу. Мама запомнила, что это была «Сестра Керри». Как и мама, я прочитал все книги Теодора Драйзера. И, честно скажу, не разочаровался ни в одной. Да, его дотошная манера описывать подробности, наверное, устарела. Да, он уступил в славе своим современникам. Да, его книги сейчас не увидишь на полках американских книжных магазинов. Да, он забытый писатель. Много можно повторять этих «да». Но с уверенностью скажу, что, прочитав романы Драйзера, их не забудешь. И когда при мне кто-то пожимает плечами слыша имя Драйзера:
– «Какой Драйзер?»
Я обрываю его:
– Он познакомил мою маму с папой.
И все понимающе успокаиваются. Всем всё сразу понятно: Драйзер мой краснопольский сосед.
***
Всю войну отец прошёл командиром орудия маленькой 45-ки, противотанковой пушки, которая выдвигалась на передовую, перед самыми танками. Артиллеристов таких пушек считали смертниками. Так оно по сути и было. Я часто просил его рассказать про войну. Он почти никогда ничего не рассказывал о себе. Вспоминал, как тонули в Сивашских топях, как, взбираясь на Сапун-гору, ломали ноги, как пили отравленную воду из колодцев под Шяуляем. Помнил кличку каждой лошади, помнил, где и как их находили и как теряли. Он помнил даже немецкую лошадь Зельду, которая прибилась к ним возле Кенигсберга. Она ничего не понимала по-русски, но исправно предупреждала о приближении бывших хозяев. И этим однажды спасла их во время привала в пустой немецкой деревушке.
А как тяжело было людям, он не говорил. Только однажды сказал, когда я очень его об этом попросил:
– Лучше тебе, сыночек, про это не знать! Не дай Бог знать, что такое война! Но мы понимали, за что воюем! А лошади ведь ничего не понимали. Ничего... – при этих словах его глаза стали влажными, и он неожиданно для меня добавил, хотя сам никогда в жизни не ругался: – Даже выругаться от безысходности они не могли. Только ржали как-то по-другому, не так, как в мирное время.
***
Папа работал учителем и, как положено, выписывал «Учительскую газету» и журнал «Математика в школе». Первым встречал почтальоншу я и первым прочитывал газеты и журналы. И, как ни удивительно, мне нравились и «Учительская газета», и математический журнал. Газета в то время печатала почти в каждом номере повести из жизни школьников. Иногда полностью, иногда отрывки. Там я впервые прочитал повести Корнея Чуковского «Серебряный герб» и Анатолия Рыбакова «Приключения Кроша», и даже фантастику, не помню уже автора, про полёт на Луну. Печатали повести с продолжением. Я ждал каждый номер газеты с нетерпением. Кстати, и мама любила читать эти повести. В журнале «Математика в школе» я забирался на последние страницы, где публиковали занимательные задачи, до которых я был большой охотник. Да и сейчас не прочь поломать голову над головоломкой. И вдруг при очередной подписке на газеты папа сказал, что велели обязательно подписаться на республиканскую «Настаўнiцкую газету».
– А две газеты выписывать дорого, – подвёл он черту под своим сообщением и задумчиво посмотрел на маму.
– Дорого, – согласилась мама.
И тут я решительно влез в их разговор и попросил выписать «Учительскую газету», сказав, что на день рождения мне не надо покупать книжку, а эти деньги пусть папа потратит на газету. И добавил:
– И конфеты мне не надо покупать!
– Ты их и так не ешь, – засмеялась мама.
– Так выписать? – услышав мою поддержку, ожил папа.
Мама посмотрела на меня, потом на папу и сказала:
– Выписывай!
И папа выписал в тот год и «Настаўнiцкую», и «Учительскую». «Настаўнiцкая» тоже оказалась неплохой газетой, но повестей в ней не было.
А на день рождения мне купили «Сказки» Андерсена.
***
В первые годы в Америке, закрученный жизнью, я не считал дни, ибо работал почти без выходных, и, как-то забежав на минуту к папе, взглянул на лежащий на столе листок-календарь, на котором папа обводил карандашом каждый прожитый день, и с удивлением заметил, что уже первое июля – полгода пролетел, как мгновенье.
– Уже июль, – как-то растерянно сказал я.
А папа меня поправил:
– Липень.
Он всегда месяцы называл по-белорусски, и произносил эти названия, как имя дорогого и близкого ему человека.
– Липень, – повторил он и вздохнул. – В детстве я с братьями в это время собирал липовые цветы. Мама сушила их, складывала в льняной мешочек, и он висел в кладовке под потолком, чтобы кошка к нему не забралась. И потом весь год мы пили липовый чай. Другого чая я в детстве не знал.
– А липовый мёд маме для лэкаха приносил твой друг – учитель из Палужа, – вспомнил я, – которого мама спасла, когда его за еврея приняли в поезде.
– Ты это помнишь? – удивилась мама.
– Конечно, – вместо меня ответил папа, – он же писатель и должен всё помнить.
Я не мог не запомнить эту историю, ибо слышал её каждый год, когда к нам заходил папин друг.
Приезжая в Краснополье на районную учительскую конференцию в августе, он всегда заходил к нам и вручал маме баночку мёда. Говорил он всегда по-белорусски, очень красиво, намного лучше, чем наша учительница белорусского языка. Мне всегда нравилось его слушать. И может быть благодаря ему я начал писать первые свои рассказы на белорусском языке. Кстати, он очень похож был внешне на еврея. И однажды во время поездки на курсы в Минск вместе с папой, а это было время разгула «дела врачей», их обоих приняли за евреев, точнее его, так как папа и так был евреем, и к ним начал цепляться в поезде подсевший на какой-то станции пьяный мужчина. Как мама рассказывала, с большим портфелем в руке. И надо сказать, особенно он цеплялся к папиному другу, называя его «жидком в шляпе»:
– Ишь, белорусом прикидывается. По-деревенски разговаривает! А морда жидовская!
В общем, разыгрывалась шолом-алейхемская история. Вместе с папой ехала и мама, которая была совершенно не похожа на еврейку, кстати, как и сама бабушка, и все её братья и сёстры. И мама, разыграв из себя русскую, подняла в вагоне такой крик, что пьянице пришлось ретироваться из их вагона и всю дорогу провести в тамбуре.
Анзельмовна, моя спасительница, – с этого случая он так всегда называл маму и, вручая ежегодно ей баночку с медом, не забывал начать разговор с этих слов, а дальше монолог мог длиться до бесконечности, – даю тебе, руки в руки настоящий липовый мед! Чтобы они ни трогали его! Особенно Исаак Маркович! Я знаю, он любит сладкое! Ибо мёд всем нравится! – шутил дядя Янка и, заговорщицки подмигивая папе, продолжал: – Я знаю, он тебе к пирогу нужен. В этом году немного его было: липа плохо цвела. Морозы прихватили. Но, я собрал!
Да, много в слове липень хорошего!
***
Однажды среди зимы мне пришло письмо от друга из Минска. Он написал, что приснился ему сон: огромное поле цветущего картофеля. Высокие густые стебли, усеянные белыми, розовыми и фиолетовыми цветами. Как почти все приусадебные картофельные участки, поле было засеяно разными сортами картофеля: ранней, средней, поздней картошкой, чтобы на простом деревенском столе всегда стоял чугунок с картошкой. И во сне он почувствовал запах картошки. Не из чугунка, только что вынутого из печки. А запах картошки в поле. Да и вообще, если быть по-житейски точным, не картофеля запах, а запах картофельного цветка.
Он целую неделю после этого сна говорил про этот картофельный запах со всеми знакомыми, большинство из которых были родом из деревни и даже были модными в свое время прозаиками-деревенщиками, но на его удивление, никто не вспомнил этого запаха.
«Неужели я только помню этот запах?» – удивленно закончил он своё письмо. Он ввиду своей интеллигентности не спросил в конце письма, а знаю ли я этот запах. Наверное, подумал, что с меня спрашивать: местечко, не деревня; еврей не белорус; не обязан я знать, чем пахнет картофель.
А я помню этот запах с детства. Все в местечке имели небольшие приусадебные участки – огороды, где старались посеять всего понемногу, и ещё каждый год выделялись каждой семье участки в поле, за местечком, где все сеяли только картошку. Конечно, в посеве, уборке и присмотроме за этим полем участвовала вся семья. Папа всегда был за плугом, а я вёл лошадь по борозде. Когда я поступил в институт и уехал из Краснополья, лошадь по борозде водил мой подросший младший брат. А за плугом продолжал ходить папа.
Картошка росла долго, как и положено ей. И мы с папой часто ходили на прогулки в поле посмотреть, как она растёт. Папа заменял слово «растёт» более ёмким:
– Посмотрим, как она подымается.
И как-то во время одной такой посиделки папа сказал:
– Когда бежали от немцев с местечка, ночевали где придётся, и однажды заночевали в картошке. Картофельное поле было у дороги. На другом краю поля виднелись дома, и мы не решились туда идти: а вдруг там уже немцы. И мы забрались в средину поля и спали в бороздах, чтобы с дороги нас не было видно. Картошка цвела, и запах её цветов кружил голову. Я тогда не мог найти ему сравнение. А сейчас знаю, – и он предложил мне понюхать цветок.
Я наклонился над кустом и удивленно сказал:
– Ой, папа, как ты не догадался, чем пахнет картошка? Она же пахнет помидором!
– А мы до войны никогда не сажали помидоров, – тихо сказал папа, – это уже после войны они пришли в наше местечко. Пахли они картофельным цветком.
***
Перед Калядами, в первые январские выходные у нас в местечке всегда был большой кирмаш, так называли у нас ярмарку. На неё привозили товар со всех деревень не только нашего района, но и соседних: чериковские, кричевские, костюковичские, а иногда заглядывали с Брянщины.
Папа с мамой в этот день уже с шести утра шли на базар. Я очень хотел идти тоже на базар, но меня долго не брали, боясь, что я затеряюсь в базарной суете.
– Выше стола подрастёшь, тогда пойдёшь, – говорил папа и добавлял: – Стояние на цыпочках не засчитывается.
Перед ярмаркой я чуть ли не каждый день, мерился ростом со столом. И наконец наступило долгожданное мгновение, когда я стал выше стола, правда, чуть-чуть. Я берёг это открытие до самой последней минуты, и только когда папа стал одеваться, быстро вскочил с кровати, влез в валенки с галошами и, подбежав к столу, объявил:
– А я уже выше!
Папа посмотрел на выглядывающие над столом мои волосы и задумчиво сказал:
– Тут вопрос ещё, выше или нет.
И я, который уже помогал бабушке во всяких измерениях, которые она называла математикой, сказал:
– Математически выше!
Папа засмеялся и сказал:
– Ну если математически выше, то надо тебя взять на ярмарку. С математикой не поспоришь!
О, если бы все жизненные вопросы решались бы с помощью математики!
***
Когда я у папы спрашивал, какой была у него жизнь, он вздыхал и говорил:
– Жили-были, пили-ели… А как жили, как были, что пили, что ели, не спрашивай. В детстве, кроме воды ничего не пили, а кроме картошки, почти ничего не ели. Как поётся в старой еврейской песне:
Зунтык – бульбэ! Монтык – бульбэ!
Дынстык ун митвох – бульбэ!
Донерстык ун фрайтык – бульбэ!
Шабэс ин а новэнэ – а бульбинэр кугл!
Зунтык – вайтэр бульбэ!
(В воскресенье – картошка!
В понедельник – картошка!
Вторник и среда – картошка!
Четверг и пятница – картошка!
Ну а в субботу новинка – картофельный кугл!
А в воскресенье – опять картошка! – идиш).
Пропев, папа почему-то вытирал глаза, и добавлял:
– Что Бог пошлёт, то и ели.
– Кошерное? – почему-то спросил я.
Папа вздохнул и повторил:
– Что Бог пошлёт. А он всякое посылал. У нас большая была семья: пятеро мальчиков, один одного меньше. Всех накормить надо. А работал один отец. Любой еде были рады. Как мама говорила: когда чистый горшок и чистая ложка, так и еда кошерная. А папа добавлял: «Пошли нам, боже, со своей щедрой руки!» Так что я всё ем! Еда сама собой не приходит – её Бог посылает! Что послал, то и кушаю.
***
Мне было лет шесть, я только пошёл в школу, а папе было лет тридцать, и он мне казался уже старым. Мы сидели на крылечке, смотрели на звёзды и говорили про жизнь.
– Какое у тебя самое большое желание? – спросил папа.
– Побыстрее стать взрослым, – сказал я.
Папа вздохнул и сказал:
– Не спеши. Чем мы становимся взрослее, тем больший груз на наших плечах.
– Какой груз? – не понял я.
– Древние говорили, что земля держится на трёх китах, – сказал папа, – но они ошибались. Земля держится на плечах людей. Всех людей. И чем старше человек, тем больше груза приходится на его плечи. Старики сгибаются под этим грузом, но держат его. И ждут, когда подрастут дети.
– Вот так стоят и держат? – я выставил вперёд ладошки.
Папа улыбнулся:
– Держать Землю – это любить добро и ненавидеть зло. И не просто любить и ненавидеть, а делать всё, чтобы жило добро и исчезло зло. Это непростая и тяжёлая работа. Но её надо делать!
– И если её не делать, Земля исчезнет? – спросил я.
– Земля не исчезнет, – сказал папа, – исчезнем мы. Ведь каждая звёздочка на небе – это пустая Земля. Земля без людей. Её не удержали люди.
Я посмотрел на звёздное небо и вздрогнул: слишком много было в нём пустых Земель.
***
С детства я привык смотреть на огонь. Это был и фитилёк керосиновой лампы, благодаря которому я мог вечером читать книжки, и огонь от дров в печке, греющий чугунки с едой, и огонь в маленькой грубке, согревающий нашу маленькую квартирку, бывший школьный класс, и огонь костра, который разжигал папа на краю картофельного поля, пока мы скородили картошку, и огонь камина, который я в детстве видел только на картинках в приключенческих книжках и который мне казался обязательной принадлежностью старинного замка. Самые счастливые для меня были минуты, когда мы с папой сидели на маленьких стульчиках у грубки, и папа на тонкую палочку с острым концом, выструганную из щепки, нанизывал кусочки мяса и жарил их на огне. Мы по очереди кусали это мясо: я два раза, папа – один, потом опять я два раза, а папа пропускал свою очередь, и так продолжалась, пока у папы в руках оставалась пустая обгорелая палочка, и тогда он начинал расспрашивать меня про школьную жизнь, а я его – просто про жизнь.
– Что такое жизнь? – задал шестилетний мальчик философский вопрос.
– Трудный вопрос, – задумчиво ответил папа и, помешав кочергой дрова, взбив пламя, сказал: – Жизнь – это, наверное, пламя. Пока горишь, живёшь!
В День Победы каждый год папа говорил одни и те же слова:
– Если бы не было Победы, не было бы и нас!
С утра надевал свой единственный пиджак с единственной медалью «За отвагу». Потом наливал себе сто грамм водки и повторял:
– Если бы не было Победы, не было бы и нас! За Победу!
Залпом выпивал водку и закусывал кусочком хлеба и луковицей, макнув её в солонку.
***
Как-то мы с отцом пилили берёзовые дрова. Устав, сели отдохнуть. И папа сказал:
– Одни люди всё в жизни делают своими руками, а другие – чужими руками. И, как это ни удивительно, эти другие всегда всем дают советы, как что сделать правильно. А почему так?
– Не знаю, – пожал я плечами.
– Знаешь, сынок, когда всё делаешь своими руками, то ты можешь дать один совет! А когда делаешь чужими, то много в голове советов: одни чужие руки так делали, другие не так, – сказал папа.
– Так как лучше делать? – спросил я. – Своими руками или чужими?
Папа ничего не ответил, только почему-то грустно улыбнулся. Ответа на этот вопрос я по сей день не знаю.
Что может быть прекраснее, чем цветение сирени? И божество, и вдохновение! В нашем маленьком палисаднике росли сирень и береза. Берёза была высокая, поднималась над крышей, как маяк, и, приезжая домой, сворачивая на нашу улицу, я видел её издалека. И, видя, чувствовал родной дом. Сирень открывалась почти перед самым домом, она всегда была юной, и, выглядывая из-за палисадника, казалась девочкой-хулиганкой, хотя, я думаю, она была ровесницей берёзы.Её сиреневый запах всегда для меня перемешивался с запахом бабушкиных драников, которые она готовила к моему приезду. Всегда они были прямо со сковородки, хотя я приезжал поздно вечером, последним автобусом. Когда мы перебрались из бабушкиного дома в здание старой школы, драники к моему приезду готовил папа. Но бабушкина сирень была через дорогу, и её запах дотягивался и до нашей квартиры. У нас всегда на столе стоял свежий сиреневый букет, который папа аккуратно и осторожно, чтобы не обидеть кустарник, раз в неделю срезал с бабушкиной сирени. Берёза тоже нас не забывала, одаривая терпким соком, который папа превращал в хлебный квас, большие бутыли которого хранились и в дедушкином погребе, и в нашем.
Сирень и берёза – память моего детства. В Америке они редки. И, встречая неожиданно берёзу на авеню или читая о фестивале сирени в Рочестере (так туда и не добрался!), я как бы возвращаюсь в детство, которое далеко от меня и в то же время близко. Кажется, протяни руку, и дотронешься до берёзового листка с прилипшим к нему майским жуком и до сиреневой веточки, мокрой от утренней росы.