В 2008 году Виктор Романович Карасев открыл Стелу памяти в деревне Быковщина, рядом с Ветрино. Она посвящена партизанам, воинам, ушедшим из этой деревни на фронт, воспитателям и воспитанникам детского дома.
В середине 90-х годов я приезжал в Быковщину, когда Зое Васильевне Михайловой вручали медаль «Праведник Народов Мира» за спасение еврейских детей в годы Холокоста. Очерк «Родной дом» об этой мужественной женщине, о других воспитателях детского дома, о детях, которых они спасали, был опубликован в сборнике «Породненные войной» (Михаил Рывкин, Аркадий Шульман. «Породненные войной. Праведники народов мира. Витебск, 1997).
В начале войны в Быковщине жило две еврейских семьи: Моргулисы и еще одна семья, которая пришла сюда с потоком беженцев. Думаю, во многих деревнях вокруг Ветрина жили в то время евреи. Однажды приехала в Быковщину к родственникам врач из Ветрина, увидела евреев и сообщила об этом немцам. Расправа с еврейскими семьями была жестокой. В одной семье было четверо детей, в другой – трое, один – грудной. Взрослых расстреляли, младенца фашисты схватили за ручки, подбросили в воздух и налету выстрелили в голову.
В детдоме в тот же день узнали об этом и поняли, какая участь их может ждать. Кроме Менделя Беленького, которого называли Миша, здесь скрывались или, вернее, жили с довоенного времени Нина, Роза и Янкель Меламеды, Гера Надель. Немцы грозили расправой всем, кто будет укрывать евреев. А значит, нависла угроза не только над жизнями воспитанников детдома, но и над жизнями воспитателей. Ведь они фактически укрывали еврейских детей.
Но никто в детдоме не сказал, что этих детей надо прогнать или сдать фашистам, чтобы сохранить собственную жизнь.
Наград за спасение детей заслуживают все, кто работал в то время в детском доме. Я перечислю их поименно.
Григорий Сафронович Василевский – до войны завуч, а с июля 1941 года – директор детского дома в Быковщине.
Николай Станиславович Тишкевич – секретарь партийной организации, член партии большевиков с 1916 года, бывший красноармеец, боец бронепоезда «Красный путиловец».
Разумович Ольга Васильевна – о ней вспоминают, как о человеке, за которым было последнее слово.
Андрончик Люся, она была совсем молодой, и отчества никто не помнит.
Повариха Евдокия Михайловна Лобач.
Завхоз Яков Никитич Сильваненок.
Врач Зоя Васильевна Михайлова и ее старшая сестра Мелешко Тамара Васильевна.
В детдоме составили два списка. Один для немцев и полицаев, которые приходили с проверками, другой – действительный. В первом списке не было фамилий еврейских детей и тех, кто был старше 14 лет. Первым грозил расстрел, вторых пытались угнать на принудительные работы в Германию.
В Быковщине разработали целую систему оповещения. Детские дозоры сидели на деревьях, на чердаках домов и следили, не появятся ли немцы. И если поступал сигнал, что по дороге движутся немцы, детей, за которыми охотились фашисты, прятали в подвалы, в сараи, уводили в лес.
Зимой 1943 года Мендель Беленький заболел тифом. В это время немцы в очередной раз нагрянули с облавой в детдом. Решили зайти и в тифозную палату, где лежало десять больных детей. Зоя Васильевна Михайлова стала в дверях и, как могла, принялась убеждать немцев не делать этого. Кстати, Михайлова, тогда еще молодой доктор, не имея лекарств, сумела выходить многих тяжело больных детей.
Не дождался освобождения, которое пришло летом 1944 года, Гера Надель. Девятилетний мальчик умер от туберкулеза. Отец троих Меламедов в 1945 году добрался до Палестины и потом забрал туда своих детей. Мендель Беленький учился в фабрично-заводском училище, работал строителем, служил на Балтийском флоте, учился в Гомельском музыкально-педагогическом училище, а потом до конца дней работал в Быковщине в том самом детском доме, где вырос, преподавателем музыки.
Жаль, никто из тех, о ком я рассказал, не дожил до того дня, когда в Быковщине стараниями Виктора Карасева была открыта Стела памяти. Но на открытии присутствовали их дети и внуки. Они будут знать и помнить о том, как жили, через какие трудности прошли старшие поколения.
***
Из Ветрина по глубокской дороге мы отправились в Подсвилье. Заезжали в Зябки, Прозороки. Мы бывали в этих местечках во время прошлогодней экспедиции, здесь остались знакомые, с которыми хотелось повидаться. О наших поездках написано в очерках «Местечко в центре Европы» и «В Зябках тишина и покой», опубликованных в сборнике «На качелях времени». Книга вышла в свет в 2009 году в серии «Мое местечко» библиотеки журнала «Мишпоха».
Во время экспедиции 2009 года мы хотели заехать в Плису, Язно, Голубичи, Лужки, Германовичи – местечки хорошо известные в еврейской истории. Не получилось. Планов всегда больше, чем возможностей осуществить их.
Лужки – родина Элиэзера Бен-Иегуды (Эли Перельмана), возродившего современный иврит. Сохранились стены школы, в которой он когда-то учился. Правда, стоят они, сложенные из камней, на краю оврага и в один миг могут сползти на его дно. Сохранились в Лужках другие еврейские дома, построенные в начале прошлого века. А вот ни мемориальной доски, ни какого-то другого знака о том, что здесь родился и провел детские годы легендарный человек, которого знают во всем мире, – нет.
Правда, есть материалы об Элиэзере Бен-Иегуде (Эли Перельмане) в музее Лужковской средней школы. Инициатором создания этого музея, как и музея в Германовичах, была Ада Эльевна Райчонок – удивительный человек, педагог, краевед, общественный деятель. Она сама в детстве испытала ужасы гетто. Это было в Витебске.
Есть в Лужковском школьном музее материалы про еще одного человека с фамилией Перельман – Берте Иосифовне, участнице революции 1905 года, большевичке. Она была женой Филиппа Голещикина, того самого, что участвовал в расстреле царской семьи. Ссылки и каторги подорвали ее здоровье. В 1918 году Берта Иосифовна умерла. Ей было всего 42 года. Перельманы из одного местечка, скорее всего, родственники, хотя никаких доказательств их родства у меня нет.
В соседних Германовичах до войны жило 50 еврейских семей, или около 300 человек. Самым богатым был Иосиф-Срол Сосновик. Он владел 420 гектарами земли: 350 гектарами пахотной и 70 гектарами леса.
Однажды Сосновик поссорился со своим племянником Калмановичем. Калманович подкупил чиновников (они во все годы были падкими на деньги) и отобрал у Сосновика 50 гектаров земли. После этого Иосиф-Срол не захотел больше молиться с Калмановичем в одной синагоге и построил еще одну, на другой стороне реки Дисны. Кстати, первая синагога в Германовичах была построена тоже на его деньги. Почти как в анекдоте. «Еврея во время кораблекрушения забросило на необитаемый остров. Первым делом он стал строить сразу две синагоги. «Зачем тебе две синагоги?» – спрашивали у него потом. «В одной я молился, – ответил еврей. – А вторую построил, чтобы потом туда ни ногой не ступить».
Нет сегодня ни одной, ни второй синагоги в Германовичах, даже место, где они стояли, трудно определить.
Иосиф-Срол Сосновик отдал кусок своей земли под еврейское кладбище. Это было в начале двадцатого века. Смотрел сначала за кладбищем сам хозяин земли, потом его сын Рафаил. «Немного земли я дал под кладбище, но на сто лет хватит, а там видно будет», – говорил Иосиф-Срол. Последнее захоронение на германовичском кладбище было сделано в 1943 году, когда полицаи расстреляли аптекаря Хона-Гирша Сосновика, его сына Бориса и жену Мину.
В 1973 году местный агроном Иван Новик подогнал к старому еврейскому кладбищу трактор и приказал: «Ровняй землю. А камни скидывай в ручей...»
На этом месте колхоз сеет хлеб.
***
Наша экспедиция разделилась на две части. Я остался в Плисе. Оттуда решил дальше двигаться по железной дороге в Подсвилье и Лынтупы. Часть группы фотографировала и снимала на видео в Лужках, Германовичах, Язно. Мобильные телефоны позволяли регулярно поддерживать связь.
Плиса – очень живописное местечко. Впрочем, все населенные пункты в здешних местах расположены в удивительно красивых местах. Рядом с местечком Плисское озеро, небольшая река Мнюта, кругом сосновые леса. Исторически жителей Плисы называли плешане. До войны в местечке одной из самых распространенных фамилий у евреев была – Плискины.
В Плисе в середине тридцатых годов жило приблизительно 400 евреев, что составляло третью часть от всего населения. Здесь жили католики (основное население), православные, староверы. Конфликтов на национальной и религиозной почве не было. Старожилы, осталось их совсем мало, хорошими словами вспоминают довоенных соседей-евреев. Говорят, люди были трудолюбивые, мастера. Сапожники, портные, кузнецы, бондари были евреями. О тех, кто занимался торговлей, говорят:
– Они на повер (под честное слово – А.Ш.) давали, не то, что сейчас.
Незначительная часть еврейского населения жила в деревнях и работала в сельском хозяйстве. В двадцатые–тридцатые годы прошлого века еврейское население Плисы выросло за счет приезжих. В приграничных местечках тогдашней Польши бизнес шел вяло. И деловые люди переезжали в более западные районы, подальше от границы, в том числе, в Плису. Как вспоминают, в те годы здесь было много завидных невест. Женихи из Дисны, Зябков, Прозорок и других местечек охотно брали их в жены или сами переезжали в Плису.
Моше Цимкинд – довоенный житель этого местечка. Он родился в Плисе в 1924 году. Дедушка был знатоком Торы, учился в Витебске. Семья была сравнительно небольшой для того времени – трое детей. Жили скромно, но дружно. Отца звали Меир-Рувен, маму – Фейгеле, старшую сестру – Ривка, Моше был средним, а его младшего брата звали Берл.
Моше ходил в польскую школу, а после обеда – в хедер, там обучение было круглогодичным, за исключением трехдневных каникул на Песах. Действовали молодежные еврейские организации «Шомер hа-Цаир» и «Бейтар».
Сейчас о временах, когда Плису называли еврейским местечком, напоминает только старое кладбище, которое находится неподалеку от въезда по глубокской дороге. Самые старые памятники здесь датируются концом XVII века.
Сохранился семейный склеп купца 2-й гильдии. Длинный, метров десять, и высотой чуть больше метра бетонный домик без окон, без дверей. На крыше этого домика большущий пролом, облепленный темно-зеленым мхом. Я заглянул в пролом, внутри зияла страшная пустота.
– Еще с Гражданской, – показывая пальцем на пролом, сообщил мне местный старожил, а потом поведал о купце 2-й гильдии, о его семье и молодой дочке, похороненной здесь.
– В местечке говорили, что купец, когда хоронил дочку, закопал немало богатства, – дед-краевед продолжал свой рассказ. – Дочка была незамужняя, купец от горя умом тронулся и решил, что ей на том свете приданое понадобится. А чтобы никто не украл богатства, сделал склеп из бетона.
– Как появился пролом? – спросил я.
– Солдаты-красноармейцы сделали, искали клад. Ничего не нашли в склепе. Или обманул купец, или до них кто-то до приданого добрался…
Последний памятник на кладбище поставили в 50-е годы XX века Цигельману. Его семья была единственной, вернувшейся в Плису после войны.
До войны в Плисе действовала синагога. Находилась в красивом кирпичном здании. Оно не сохранилось. Частично было разрушено в годы войны, остальное разобрали на стройматериалы после ее окончания. Оставался фундамент. Сейчас на том месте, где стояла синагога, как это ни кощунственно звучит, хлев. Никто и не задумывался, что это оскорбительно для памяти людей.
Последним раввином в Плисе в 1905–1941 годах был любавичский хасид Шмуэль Фрейдин (1878–1941).
Сохранились довоенные дома. Называют их «еврейскими». Мы заходили в эти дома, спрашивали о довоенных хозяевах. То ли люди действительно ничего не знают о тех временах, то ли к нам относились настороженно, не понимая цели наших расспросов, но обстоятельных ответов мы не услышали.
В сентябре 1939 года жители Плисы обсуждали главный вопрос: придут немцы или Советы? Однажды они увидели передовой отряд на крестьянских лошадях, которые ни в какое сравнение не шли с сытой и холеной польской кавалерией. Потом двигались танки настолько запыленные, что трудно было понять, чьи они. По красным звездочкам на шлемах определили – советские. Плисские евреи обрадовались: немцы для них были чем-то очень страшным. В польских газетах много писали об отношении нацистов к евреям. Пресса была на идише.
Иосиф Хаимович Лисиц в предвоенный год работал заведующим отделом агитации и пропаганды Плисского райкома партии.
Рассказывает его сын Лев Лисиц, живущий сейчас в Минске: «До войны партийные работники не обеспечивались квартирами в обязательном порядке. Мы жили на съемной квартире в Лужках. На выходной отец приезжал к нам из Плисы. 21 июня, в субботу, он не приехал домой, а остался ночевать в райкоме партии. Чем это было конкретно вызвано, я сейчас объяснить не могу. Была ли какая-то директива или люди, жившие в приграничных районах, о чем-то догадывались. В первые же часы после того, как по радио сказали, что началась война, вероятно, зная о том, как немцы обходятся с евреями, он сразу пошел по местечку. Отец умел убеждать людей и разъяснял евреям Плисы, что надо сниматься и уходить на восток, а молодым становиться в строй и защищать Советский Союз. Один из тех молодых людей, кто послушал его совета, прошел войну, вернулся в Плису. Искал отца, чтобы отблагодарить его за мудрый совет, который спас ему жизнь. Но отца он не нашел, Иосиф Хаимович Лисиц погиб под Старой Руссой, был пехотинцем, политруком пехотной роты. Он нашел маму и встал перед ней на колени. Таким я их застал, вернувшись из школы.
В этот же день папа приехал за нами в Лужки на подводе, взяв где-то лошадь. И к ночи привез нас в Плису. 23 июня от здания райкома партии уходила машина с документами и нарочным. Эта машина забрала семьи партийных работников. Мама не хотела уезжать, была беременная, боялась, что не выдержит дороги. Папа ругался на нее матом. Я никогда раньше не видел его таким. Мама согласилась уехать и спасла жизнь и себе, и нам – детям.
После войны, в 1948 году, мы вернулись из эвакуации, только уже не в Плису, а в Подсвилье, потому что теперь там находился центр района».
1 июля 1941 года передовые немецкие части вошли в Плису. Чувствовали они себя спокойно, купались в озере, играли на губных гармошках. «Мы еще ни разу не выстрелили», – хвастались они. Через какое-то время арестовали нескольких евреев и заставили их служить переводчиками. Но особой тревоги этот факт не вызвал, идиш схож с немецким, а все арестованные окончили польские школы, где немецкому языку учили на совесть. Большинство еврейских мужчин немцы стали гонять на прокладку дороги. Ничего не платили, но и массовых убийств никто не предвидел.
Осенью 1941 года евреев согнали на пару огороженных улиц, где оккупанты организовали гетто. Центром его стал кирпичный дом, находящийся неподалеку от церкви. Он сохранился до сих пор. Там живут люди, по вечерам на лавочке сидят старики и старухи. Немцы забрали у евреев скот, запретили держать даже кошек. Жестоко преследовали за любые контакты с крестьянами, у которых можно было купить или выменять продукты.
И все же люди старались как-то держаться, надеялись на лучшее. В Песах 1942 года даже пекли мацу из последних остатков муки.
Однажды, весной 1942 года, мужчины, угнанные на строительство дороги, домой не вернулись. Начальник полиции Чеснак и его заместитель Яцына не скрывали своего участия в расстреле мужчин.
...В погожий день 1 июня 1942 года началась ликвидация Плисского гетто. Полицаи врывались в дома, вытаскивали людей на улицы, гнали на площадь и дальше за околицу... А там ожидали своих жертв пулеметы карателей. Очевидцы тех событий вспоминают ужасы, от которых и сегодня становится не по себе. Узников гетто вели на расстрел через местечко, а стариков и старух, которые не могли идти, подвозили к яме на телегах.
Из 419 евреев (плисских и жителей окрестных деревень и местечек), обреченных на смерть, из-под расстрела убежали всего три человека, хотя такие попытки совершали многие. Имя одного из тех, кто сумел спастись, Абрам Генехович. По местному – Бомка. Его скрывали мужественные люди, жившие в фольварке Брыкаки. Потом Генехович ушел в партизаны. Был в действующей армии. После войны вернулся домой и никого из родственников не нашел. Тяжело жить одними воспоминаниями. Абрам Генехович уехал сначала в Польшу, а затем в Канаду.
У Моше Цимкинда в Плисском гетто погибли отец, мать, сестра, брат, родственники. Он чудом остался в живых. Так же, как и Чернэ-Лея Гинзбург (урожденная Гельман). Ее мужа Бориса полицаи заподозрили в связях с партизанами и расстреляли весной 1942 года. Зверюги Чеснак и Яцына всласть поиздевались и над Чернэ-Леей, когда на ее глазах убивали детей. Она умоляла убить ее, но садисты решили повременить.
Моше встретил Чернэ-Лею у разрушенной школы. С трудом уговорил ее спасаться. Решили податься к Степану Метелице. Несколько недель прятались в сарае в его дворе. Но один из соседей служил в полиции. Оставаться было опасно. В Глубокое Моше пробрался вместе с Чернэ-Леей. Какое-то время жили в гетто. Когда Моше понял, что гетто обречено, решил уходить в лес, искать партизан. Чернэ-Лея от горя впала в прострацию и сама пошла под немецкие пули. Моше Цимкинд сумел добраться до леса. Он, как и многие другие евреи-партизаны, больше всего опасался плена. Поэтому припасал гранату-лимонку «для последнего боя», чтобы не даться врагу живым.
Государство не было заинтересовано в том, чтобы сохранить память о людях, погибших в годы Холокоста. Место расстрела плисских евреев после войны продезинфицировали, залили хлоркой. А через пару лет здесь пахали и сеяли. Потом на этом месте был выгул для коров. В середине семидесятых годов, когда строили новую магистраль, решили, что именно здесь отличный песок, необходимый для шоссе. Поставили экскаватор и стали на больших машинах вывозить песок. А то, что он был вместе с костями, никого не пугало. Пожилые люди рассказывали, что на том месте шоссе, где насыпан этот песок, первое время было много аварий. Не знаю, так это или нет, думаю, что легенда. Иначе слишком часто пришлось бы карать Богу людей.
После войны Цимкинд жил в Молодечно, работал рабочим в тресте «Сантехмонтаж». Вместе с семьей уехал в Израиль. Годами вынашивал мечту – поставить памятник на месте расстрела родственников и земляков в Плисском гетто. Объявил сбор денег среди выходцев из Плисы, внес свой вклад. Помогли пятеро сыновей, которые удачно устроились в Израиле. В 1998 году Моше вместе с одним из сыновей полетел в Плису и установил памятник. Помогал его ставить Виктор Метелица, сын скончавшегося несколько лет назад Степана Метелицы, который во время оккупации спас Моше жизнь.
Другой спаситель Моше, Костя Иванкович, причисленный советской властью к кулакам, опасаясь репрессий, после войны, как бывший польский гражданин, перебрался в Польшу.
